Вечерок с Игорем Померанцевым (навздогін уікенду)

Я искренне не люблю культуру, но мне нравится удовольствие от игры ума, чувства, слова. Среди буковинских писателей много культурных людей, к сожалению. Но удовольствие, как мы часто убеждаемся, получаешь от немногих.

Предлагаю небольшую подборку Игоря Померанцева, здесь много о Черновцах. Но не только. Это написано с удовольствием, для удовольствия. Делюсь.

С. Воронцов

 Итак, Игорь Померанцев:

І

"Этот город выстроен из недомолвок, дыма и крика. В его дворах, где пасутся дожди, громоздятся искореженные клетки для птиц и полуистлевшие кошки трутся о пепельных голубей. В его стенах –  непробитые окна, обрамленные карнизами. Каменные намеки. Казалось, уже все было готово, чтоб извлечь кубометр кирпича, но вдруг началась чума или нахлынула вражеская армия, и ступеньки нелепо уткнулись в то место, где должна была появиться дверь, –  так алхимик на смертном одре мог бы раскрыть лишь половину тайны. Черновцы размыты переулками. На какой-то окраине, в каких-то отголосках города, где запах и цвет – одно и то же, прорезаются тополя...” - писал о родном городе восторженнный второкурскник

Отречение от своего прошлого –  это отречение и от будущего. Я не намерен отказываться от своего юношеского голословия. Я лучше попробую еще раз, снова о Черновцах. Вдруг получится?

Сначала: поля: кукурузные, картофельные, гороховые – без края, без границ; какой-то пространственный разгул, разврат – и это тоже город – и ты, в ужасе глядящий на ртутных, рассыпающихся вдаль мальчишек. И вот ты уже один на один с дюреровским муравьем, лезвием кукурузного листа, дрожью поджилок.  Крепко сжаты и забыты два стручка гороха в ладони, сладкие молочные слезы в лопатках. Все это повторится еще тысячу раз – на каменных мостовых – только мелькнет меж домов оранжевая майка старшего брата; это он убегает от тебя со своими ровесниками, они сильнее и выносливее, они бросят тебя одного, с болью в селезенке, с мокрыми солеными ресницами; и потом на тех же мостовых тебе крикнет женщина ”Все! Все!”, и за нею с грохотом захлопнутся дверные створки трамвая, а твоя боль медленно, как в лифте, подымется из селезенки в грудь и остановится – уже навсегда – возле левого соска, а ты, по-прежнему забыв обо всем на свете, будешь сжимать в своей побелевшей ладони два нелепых гороховых стручка – сладкие молочные слезы в лопатках.

Мое зеленое, виноградное, тминное детство под сенью дедушек (позднее разобрался: дедушка – один, все остальные – его братья); не помню в раннем детстве зим; оглядываюсь и вижу: вечный июль, воздух, струящийся из набухших яблок, щекочущий до головокруженья. Первый трехколесный велосипед. Я буду ездить на нем, пока коленки не уткнутся в подбородок. Потом – сразу – едва сандалики дотягиваются — "Орленок”.  А мне уже тесно в саду, и своя улица мне мала, и как замечательно, что этот город скроен на вырост. Я набираю скорость, и мой брат уже не придерживает меня за багажник.  На прозрачных спицах я открываю квартал за кварталом, и с моих шин слетают навозные иголочки пригорода прямо на убористые булыжники по-ярмарочному нарядного центра. Горбуны; безумцы; расписанные, как пасхальные крашенки, крестьяне; евреи – что ни мужчина, то Кафка, что ни старуха, то вечность – все это по боку, только за локтями просвистело. На велосипеде с отказавшим тормозом я наматываю на колеса уже не километры, а годы. Как странно: вокруг меня все говорят по-немецки и по-румынски, а я все понимаю. Я знаю этого мальчика и девочку, которой он кричит ”Аме!”. Его зовут Пауль Анчел. Став взрослым, он переиначит свою фамилию в Целан, и в литературных энциклопедиях вслед за датами его рождения и гибели напишут "выдающийся австрийский поэт”. А пока мы втроем на берегу речки Прут. Среди жалящей гальки мы находим песчаный оазис. Песок, как крем, проходит сквозь пальцы. Вода студена. Становишься на цыпочки, тянешься вверх – лишь бы ледяной поясок не замкнулся на талии. Обрушиваешься. "Мальчики! Не заплывайте далеко!” — это голос Аме.

Конец мая, семьдесят какой год? Мы сидим на кухне – только там и остались табуретки. Все упаковано, чемоданы затянуты, замкнуты саквояжи на маленькие игрушечные ключики. Мне кажется, что я на перроне и слышу рыданье и сам давлюсь слезами под тихую еврейскую мелодию. Край тьмы. Край света. Но куда эмигрировать от себя? Как Пауль – головой в Сену? Женщина с юным лицом и звонкой сединой говорит:

– Он был красивый мальчик. Он был красив утром, вечером, в гимназии, в библиотеке...

Мы тянем остывший кофе. Амалия спрашивает:

– Вы хотите переводить стихи Пауля?

– Нет, – говорю я и чувствую: надо что-то добавить, что-то объяснить. Но мне ведь и самому не все ясно, я ведь и себе не могу внятно ответить, зачем пришел к этой женщине, зачем цежу холодную кофейную кашицу и не хочу, не хочу уходить. Я возвращаюсь в довоенные Черновцы. Забегаю на рынок, улыбаюсь гуцулкам в накрахмаленных чистеньких передничках, пробую ослепительно белый творог — он тает на языке быстрее снега. Я не пропускаю ни одного подвальчика с намалеванной на дверях гроздью винограда, пью из деревянных кружек. Как кружится небо над головой. Как пьян этот воздух.

– Ты хотел бы показать мне Черновцы? Крупнозернистая стена дома. Бесконечный, как зевок, туман. Родители позволяют ей возвращаться не позже одиннадцати. Мы медленно отрываемся от земли. Вот летят над Украиной не ведьма и ведьмак, а юная женщина и молодой мужчина. Его знобит и он поднимает воротник. Низко над ними Млечный путь, и когда они пролетают над огнями городов, мужчина поеживается на звездном сквозняке. Так летим мы, рука в руке, пока утро не открывает перед нами мой Дублин, мой Витебск, мой городок. Последние вельветовые лоскутки свежевспаханных полей и крыши, крыши. Любимая, осторожно: легкое облачко – чей-то сладкий сон. Ноги, прикоснувшись к плитам, зудят с непривычки. Тротуар. Подъезд. Потом еще глубже, по осклизлым ступенькам, сквозь острый помойный аромат; в этой подвальной полумгле с темными сырыми разводами памяти на потолках – слышишь ли ты ребячий голосок:

Раз, два, три четыре, пять — я иду искать.

Кто не заховался — я не виноват?

Стремглав, нарочно с нею, спрячемся, нет, не сюда, здесь сразу найдут, да, да, в этот влажный, дрожащий мрак; тоньше ниточки – щелка. Она глядит сквозь нее, видит восклицание ’Тук-тук за себя!”, и я тоже, из-за спины заглядываю в щелку, не чтоб увидеть – чтоб прикоснуться к лезвию плеча, яблочному локотку; ночь в глазах.

Я не заховался. Я не виноват. Вот кто-то отделяется от тьмы, вылитый я, со щетиной и трауром под ногтями. Он отстраняет тебя и кулаком убивает меня насмерть ударом в висок.

ІІ

  В сентябре мое сердце превращается в каштан, твердый и маслянистый. Вот ты глядишь на деревья, и они становятся карими. В этом круто заваренном воздухе осени, под разнобой каштанов, под слепым дождем поцелуев – я жмурюсь, я улыбаюсь, а кажется, что жмурюсь – спрячь ладонь в карман моего плаща, подними свой воротник, так дует в спину, что ты превращаешься в парусник(...) Эта осень про тебя. Ты снимаешь червонное кольцо, жгут листья, оно катится по ночному столику, дымок оселедцем тянется к ограде, к дощечке на калитке "выгул собак строго воспрещен”, давай прикинемся не муругими, пойдем аллеей, простоим весь ”жовтень”, весь "листопад” – так назвали эти месяцы украинцы – чтоб поймать то мгновенье, когда листья меняются в цвете –  так и не поймаем, потому что не кроны меняются, а что-то происходит в нас: леденеют хрусталики, твердеет роговица, вон, у обрыва, могила ученого – он хотел продлить наши жизни, слава Богу, ничего не вышло, школьницы набивают портфели каштанами – пожалуйста, мне не жалко, пожалуйста, дома раздавайте их младшим братьям и сестрам, когда они кинутся к дверям на ваш звонок, пойдем к обрыву, кольцо твое ка..., мне подмышки спрячь свои озябшие ладони, чем студенее воздух, тем воспаленнее цвет. У тебя черновицкое лицо. Все люди родились в Черновцах. Это пиршество гласных, эти барочные интонации, эти имена – гроздья: Мара, Изя, Фира, Шела, Рува. Я компостирую талоны под голос водителя: "Трамвай идет только до Черновцов”. Эти холеные имена и лица. Кто-то царапал подушечку пальца острием, ронял иглу на черный блестящий диск, и из- под иглы какой-то страстотерпец пел: ”3а все, за все спасибо, за то, что ты красива...”. И если холеная щека девятиклассницы не отдергивалась от твоих не знающих наверное, что делать, губ, то ты считал это счастьем. И если холеной улыбкой тебя приглашали на дамский, ты понимал: большей победы ты не одержишь никогда. Эти девочки исчезли самыми первыми – кто ждал их в Хайфе, Натании, Иерусалиме? Я приставляю револьверное дуло к затылку водителя: "Никаких Черновцов. Вы останетесь в Киеве. Я хочу выйти сейчас, в Крепостном переулке”. За моей спиной шушукаются две девочки: ”Я видела маму в окне, она ждет меня на остановке, Мариша, уже поздно, я прошу тебя, выйдем, меня ждет мама”. У тебя черновицкое лицо. Я никогда не смогу любить другие лица.  

И еще немного:

*

Какими судьбами

 в этой германской глуши

 утренние алкоголики,

 знакомые по кафе "Аэлита".

 Как похожи.

 Как похожи на поэтов.

 Та же пылкость и кокетство,

 ужимки свободы, артистизм

 и недобритость.

 Сидят на ящиках

 близ спортивных площадок

 районного значения.

 Если б был женщиной,

 то только такого.

 Если б жил,

 то только так.

 *

Один и тот же образ

 детского счастья:

 драма пряток и преследованья

 в подвалах,

 в старой крепости,

 на графских развалинах.

 О, несчастные дети Лондона!

 О, мой бедный сын!

 Ни разрушенных замков,

 ни цибули

 в чужом огороде,

 ни зари,

 ни туманной,

 ни юности.

*

Кого ещё не поблагодарил?

 А, Лёнчика! Богатенького Лёнчика.

 У него всегда карманы были набиты барбарисками,

 дюшесом и даже "раковой шейкой".

 Малыши клянчили, но он отвечал:

 – Не. Могу дать сладкой слюны.

 Не отказывался только Марат,

 дворничихин сын.

 Лёнчик щедро плевал ему в ладонь,

 и Марат лакал, слизывал.

 Спасибо, Лёнчик!