Андеграунд (нічний Букньюс)

На финише, в своей старости,  что ли,  советская власть была почти трогательна, и, как всегда, полна иллюзий. Иллюзий, правда, не очень смешных. Во мне, например, эта власть чудом разглядела защитника родины.

И ведь были какие-то проблемы со здоровьем, но когда я увидел глаза врача в военкомате, то понял, что если кто и верит в мое здоровье, то это он.  И легче пойти в эту самую армию, чем  объяснить почему нет.

Странноватый молчаливый  капитан отобрал в военкомате нескольких человек, в том числе меня. В армию мне не хотелось и по дороге я грустно и черно шутил. И почему-то вспоминал Лермонтова(потому что он писал что-то печально-дерзкое).  Капитан же оказался вовсе не молчаливым, а неукротимым болтуном. И всю дорогу о чем-то нас расспрашивал.

Наконец мы приехали. Это был небольшой городок в Киевской области.   И здесь приключилась первая странность. Все кто был со мной, через несколько дней уже маршировали в части, а меня оставили жить в каком-то бараке, который   был перевалочным пунктом. При бараке было четверо солдат и я.

Через какое-то время зашел тот самый  капитан.  Когда он вошел, я радостно шагнул навстречу, он внимательно посмотрел на меня и сказал: «Вы такой пессимист. Мы не сработаемся. Поедете на Кавказ. За пессимизм». И я понял, что за такую пустяковину, как пара грустных шуток и анекдотов меня по-настоящему ссылают на Кавказ… И еще вспомнилось, как почему-то думал я в дороге о Лермонтове. О его угрюмости и грустных шутках. «И его тоже сослали. Тоже за что-то грустное. Точно…» мелькнула путаная мысль в моем мозгу.  Как же все просто…

У меня тогда была теория насчет мыслей(и сейчас). Что им надо позволять приходить. А тупые люди, это те, кто просто не разрешает мыслям входить. Отталкивают их, прячутся от них. Возможно, из-за этой теории моя голова превратилась прямо-таки в проходной двор. Какие там только мысли не гостили.  Вместе путались и самые проницательные, остроумные мысли и удивительные смешные заблуждения. Но как тут разобраться? Казалось бы, мысль о Лермонтове была пустой и случайной, и чуть ли не первое, что я увидел в армии, это Терек, который он воспел (к слову, Прут выглядит не хуже).

Это кстати, не про армию рассказ, а про мысли.

За недели, пока ждали самолета на Кавказ, набралось еще несколько таких же изгоев, как я.  Все мы сдружились, и те четверо солдат (котрые были при бараке) пошли провожать нас, когда самолет все же прилетел.  На аэродроме было крепко холодно, и совершенно по-детски мы начали прыгать на одной ноге и толкаться, чтобы согреться.  Причем нам сделалось удивительно смешно. Один из изгоев по фамилии Подушкин встал в актерскую позу и начал читать Пушкина: «Мороз и солнце, день чудесный, еще ты помнишь друг прелестный…» В общем это была минута счастья, непонятно почему случившаяся. Когда заработали винты, мы начали прощаться. Один из солдат, имя помню до сих пор, Сережа Овруч,  вдруг заплакал, обнял меня и сказал « Шкода мені тебе, тезко, вони ж вб’ють тебе там на Кавказі, а тут я б тебе захищав». ( к слову, были у меня уже тогда первые впечатления.  В столовой, куда мы ходили, довольно часто происходили конфликты, драки. И  такой лютой ненависти к своей и чужой жизни среди людей я еще не видел. Один раз закончилось даже тем, что начали бить друг друга огромными лавками, как в старых фильмах про Зорро  или мушкетеров).

Я неловко забрался в брюхо самолета(никакого трапа не было, летели мы среди мешков и ящиков, в кислородных масках), грустно посмотрел на оставшихся  на киевской земле счастливцев, которых бьют лавками. И понял, что мой плачущий друг  прав.  Меня убьют. И еще раз вспомнил про Лермонтова.

Но на Кавказе, похоже,  меня никто не собирался убивать. А было все гораздо скучнее. Как бы,  к примеру. Был там такой незабавный и ненациональный обычай, на который стоило посмотреть, чтобы стать гуманистом. В банный день роту выстраивали перед баней, старшина довольно глядел на строй, и кричал, « Ну что, бойцы, на помывку бегом арш». После этого все срывались с места, и отпихивая друг друга, иногда с матюками и воем, пытались, как можно раньше вбежать в банную раздевалку. Это не было стадо, это было намного гаже.  Я  вошел после всех, последним. И увидел,  что в раздевалке не хватало мест. Те, кто не успел занять шкафчики, просились к другим.  И тут взбрело, что остроумным будет такой выход. Найдя место приблизительно в центре раздевалки, я снял и поставил сапоги, на них сложил гимнастерку, сверху увенчал шапкой.  С тех пор делал так все время. Намеренно чуть шаркая ногами, заходя в баню последним. И как бы в задумчивости определяя, где центр. «От бляха-муха, самый умный» кричал старшина. И не было в его словах ни радости за меня, ни гордости за страну, которая растит таких интеллектуалов.  Говорили про «бляху-муху»  не только в бане.  Может поэтому прошло четыре месяца и меня опять сослали... под землю. Уже намного позже я понял, что все что взбредает в голову, все эти залетные мысли вырывают тебя, так сказать, из слитных и плотных рядов.  Почти обязательно.

За несколько дней до моей ссылки по землю случилась такая мыслимая история. Мы остановились поболтать с ребятами. Стояли, шутили. И вдруг я обратил внимание на парня, который служил со мной в одном отделении, но я почти с ним не общался, потому что все время он проводил как раз «под землей». 

Я посмотрел на него и мне пришла в голову совершенно нелепая мысль: «Почему он еще  ходит. Он же мертвый. Он же умер уже», -- подумалось мне с ужасом. Сам я обомлел от удивления и от этой мысли, Мне показалось, что схожу с ума. «Так сходят с ума», -- пришла мне другая, правильная мысль. Тем не менее, я вперился взглядом в этого парня, будто внимательно впитывая весь его облик, и от волнения у меня даже немного приоткрылся рот. 

Через несколько секунд он заметил мой взгляд, и мне показалось, что в бесформенной массе чего-то ороговевешего и абсолютно мертвого, есть еще маленькое живое полуспящее пятно. Наши взгляды встретились, и я увидел, что это живое пятно заволновалось, ему стало тревожно. Он посмотрел на меня, и будто чего-то испугался.

Не в силах сдержать волнение и ужас от своих мыслей, пытаясь как-то убить их, я отошел в сторону по какой-то придуманой причине. Прислонился к стене и долго смотрел на закат, пытаясь, против своего обыкновения, выгнать мысли. Потом я вернулся успокоенный, а тот парень уже ушел.

Через неделю, когда все точно так же стояли и шутили, тот парень вдруг как бы поперхнулся, упал и умер, или умер и упал. Ему сразу начали делать искусственое дыхание и довезли  до санчасти минут за семь-восемь. Но местное светило -- великий доктор Павлин вместо того, чтоб приступить к реанимации, просто расплакался (чувствительность доктора можно обьяснить тем, что никто  у него не умирал, всех серьезных больных увозили в госпиталь, а доктором он вправду был хорошим).

Когда я узнал о том, что случилось, то зашел в туалет, положил голову в умывальник, включил воду, и так головой в умывальнике пролежал несколько минут. Товарищи, потрясенные моей реакцией, решили, что я очень  душевный человек, который распереживался за чужую жизнь(в армии, как ни странно, сентиментальность приветствуется, как и в блатных сообществах). Но на самом деле не так уж я переживал за него. Жутко мне стало оттого, что я понял, что значит не сходил с ума тогда, а  все мы – слепцы и безумцы, которые даже собственной смерти заметить не могут, не то что чужой. И тогда, когда выгонял мысли, когда увидел эту предстоящую смерть, я на несколько минут прозрел. Я был прав. Был зрячим несколько мгновений. И стал слепцом и безумцем снова. Чувство это меня просто корежило.

 Через несколько дней меня тоже отослали «под землю» ( подземный пункт связи). В страну прозрачных тараканов, как там шутили (именно такие тараканы там и были). Надо сказать, что та воинская часть   была хороша тем, что в ней всегда было несколько вакансий для отшельников. Некоторые солдаты на своих точках сидели в одиночку по месяцу и больше, не видя ни одного человека. Я мечтал об этом. Но мне повезло не так. Там «под землей» было еще довольно много людей, хотя они нечасто заходили друг к другу. И мало общались.  Так что ничего лучшего может и нельзя было придумать. Под землей я стал отличником боевой и политической подготовки, и даже поставил какой-то рекорд, выполнив за девятнадцать минут то, на что нетребовательные советские нормативы отводили шестьдесят. Командир, добрейший пьяница, смотрел на меня, как влюбленный. И вот через год меня извлекли как-то из под земли, неизвестно зачем. Подозреваю, надо было подбирать командира отделения. Мне дали это самое отделение, вывели на плац, и тот самый добрый пьяница, бодро улыбаясь, сказал: «ну, проведи строевую. Налево там. Направо. Покомандуй».

По краям плаца цвели абрикосы. Был теплый вечер, я стоял и смотрел на эти деревья. Командовать ни капли не хотелось. Минут двадцать мы стояли так на фоне абрикосов. В строю переминались и шутили.  Я ни говорил ни слова.  Появился мой озабоченный командир, подошел и спросил: «Ну что же ты не командуешь, ну давай, направо, налево, тебе ли обьяснять».

И вот, опять про мысли. Все это время стоял я без них, с абрикосами в глазах. И тут... мысли ко мне  пришли. Вернее, пришла. И я сказал: « Ну а я откуда знаю, направо им, или налево, или кругом, пусть сами разбираются». Это, конечно, была эпическая фраза. Думаю, она осталась в истории части еще на несколько лет. Надо отдать должное, командир почти не скривился. Он посмотрел взглядом раненой лани.

После этого меня сослали под землю снова, и больше оттуда не извлекали.

Вот что я хотел рассказать о мыслях и их подземельях. Не об армии. 

 Сергей Воронцов